Как мы с андреем мироновым чуть не вступили в австрийскую компартию

Семидесятилетний швейцарец — хирург-стоматолог по образованию, капитан швейцарской гвардии, получивший в хоккейном мире прозвище Наполеон за то, что он открыл двери профессионалам на

Олимпийские игры — хотел красиво и достойно покинуть пост, проведя чемпионат мира у себя на родине. Но швейцарский безупречный хронометр резко затормозил, повинуясь законам эпохи

коронавируса, которые оказались жестче требовательных ледовых правил. Со стариной Фазелем мы общались на многих хоккейных первенствах мира и зимних Олимпиадах: могу засвидетельствовать —

доброжелательность мэтра Рене к журналистскому корпусу могла бы сравниться только с чуткостью стоматолога Фазеля к своим пациентам. Расхожая в спортивном мире фраза: «Что нам остается от

игры — воспоминания!» сегодня актуальна как никогда. В период, который будет гораздо длительнее, чем хоккейный, я вспомнил свой первый в качестве репортера — а это как первая любовь —

чемпионат мира и Европы 1987 года в Вене. Сейчас на фоне мрачных событий тогдашняя командировка в Австрию кажется издалека легкой и беззаботной прогулкой. Речь пойдет, правда, не о хоккее —

оставим на время забитые и пропущенные шайбы спортивным статистикам, — о моем соседе по дешевому студенческому мотелю близ искрящегося неоновыми огнями венского парка Пратер. Это был Андрей

Миронов, артист, которого обожал весь Советский Союз. Мы летели на первенство в компании с Геннадием Хазановым и Иосифом Кобзоном. Мне льстило, что любимые артисты, когда мы дружно дымили в

хвосте самолета, держались со мной — молодым репортером — непринужденно, на равных. Кобзон с Хазановым даже интересовались моим мнением о той или иной команде, а вот Андрей Миронов к хоккею

оставался абсолютно равнодушным. Встретивший нас в венском аэропорту «Швехат» молодой человек спортивного вида по имени Хайнц огорошил: номера в гостинице не готовы, но обнадежил —

отправимся на двухчасовую экскурсию по достопримечательностям австрийской столицы. И привез на городское… кладбище, где повел по могилам Бетховена, Моцарта, Шуберта. Надо было представить

наше состояние и растерянный вид — еще несколько часов назад в Шереметьевском аэропорту мы грезили, гурмански предвкушали, как окажемся в летней резиденции Габсбургов в Шёнбруннском дворце,

заглянем в апартаменты Франца-Иосифа, пройдем по кафедральному собору Святого Стефана, полюбуемся фресками Бельведерского замка, побродим по стеклянному пальмовому дому Бурггартенского сада

и восхитимся монументальностью. Вместо великолепия барокко нас встретил холод могильных плит, мило сочетавшийся с упоительным апрельским настроением столицы Венской оперы. Андрей Миронов

неожиданно оказался в положении своего героя из экранизации романа Джерома К. Джерома «Трое в лодке, не считая собаки», где его с товарищами, которых играли Александр Ширвиндт и Михаил

Державин, несносный старикашка в исполнении Зиновия Гердта назойливо призывает на экскурсию к кладбищенским памятникам. Но выбора не оставалось, пришлось плестись за Хайнцем среди надгробных

плит под замогильные повествования о судьбах и страданиях великих композиторов, боготворимых в веках. Дошла очередь до Иоганнеса Брамса. Гид, поведав о крайней нелюдимости композитора,

вещал: «Когда организаторы светского приема решили сделать Брамсу приятное, то предложили вычеркнуть из списка приглашенных тех, кого он не желал видеть. И автор мировых симфоний вычеркнул

себя». В этот момент я обратил внимание: Андрей Александрович Миронов заметно побледнел. Я поразился: насколько актеры, оказывается, впечатлительные люди. В конце концов, Брамс скончался до

начала двадцатого века и, по свидетельству очевидцев, не в одиночестве. «Андрей Александрович, вам плохо? — участливо спросил я. — Может, врача?» Сказал и понял, что сморозил чепуху: какой

врач на кладбище — тут только могильщики. «Да, Петя, мне плохо, — загробным голосом изрек Миронов. И после паузы, отнюдь не театральной, объяснил: — Я в аэропорту забыл сумку — там бутылка

виски и две «Столичной». Настал мой черед побледнеть, как если бы перед нами явился призрак самого Брамса. Помчались в аэропорт. В те благословенные времена терактов не было, забытые вещи

никого не пугали, и сумка Миронова одиноко скучала в «Швехате» там, где актер ее оставил. Вечером играли СССР и Канада — непримиримые соперники. Я задержался после игры до полуночи в

пресс-центре, а когда появился, застал картину: накрытый посреди номера стол — салями, шпроты, сайра — джентльменский набор советских туристов. И тоскующий Андрей Александрович, застывший в

кресле у окна на фоне сияющих огней венского Пратера. «Где пропадал? — с непередаваемо драматичной интонацией поинтересовался мой знаменитый сосед. — У нас же нет традиции ужинать в

одиночку…» Я пытался объяснить, что в пресс-центре заболтался, обсуждая игру, с Кобзоном и Хазановым, аккредитованными на чемпионате. «Вы с Геной и Йосей сошли с ума от своего хоккея, —

вздохнул Миронов. — Ладно, садись за стол». Я сказал, что утром должен передать в Москву репортаж и мне надлежит сесть за письменный, а не за накрытый стол. «Ты что, Лев Толстой? — осадил

меня Миронов. — Мы не в Ясной Поляне, а в Вене». Чего только он не рассказал мне в ту ночь — историй бы хватило на двадцать репортажей. Может, поэтому, когда я вернулся в Москву и спросил

мнение коллег о своих венских публикациях, оказалось: все обсуждали именно материал, где речь шла не столько о хоккее, сколько об Андрее Миронове. И здесь не могу не отдать должное

необычайным душевным качествам Андрея Миронова. В доинтернетовскую эпоху, когда о мобильных коммуникациях никто и не мечтал, корреспондентов связывали с редакциями газет и журналов телетайп

и телефон. Сами мы из-за границы в Москву, конечно, не звонили — такую роскошь с оплатой в валюте не могли позволить, по-моему, даже в самой крупной советской газете «Правда». Поэтому

журналисты всех изданий, бывало, подолгу маялись у аппарата в томительном ожидании звонка из родной конторы. Вот и в Вене, когда я должен был передавать очередной репортаж, тянулись часы

моего томительного ожидания, но телефон молчал, словно глухонемой. А Миронов договорился в тот день с приятелями из посольства, что прокатят нас с ветерком в альпийский Кюхль — полюбоваться

горными пейзажами. Андрей Александрович мог отправиться в поездку один, к чему я его призывал, испытывая неловкость, что всех задерживаю. Но Миронов меня не бросил, по-товарищески стоически

продолжал вместе дежурить у телефона. Спустя четыре часа бесплодного ожидания, открывая вторую пачку сигарет, Андрей Александрович сказал: «Я, конечно, больной на своей профессии, но ты

просто ненормальный». В ту же минуту раздался звонок из Москвы… Вспоминая слова знаменитого актера, должен сказать, что и сегодня воспринимаю сказанное Андреем Александровичем как, может

быть, самый дорогой комплимент в свой адрес... Похвала из уст самого Андрея Миронова дорогого стоит. До сих пор не знаю, кому в Москве взбрело в голову включить в венскую программу посещение

окружного съезда австрийской коммунистической партии. Заранее вычеркнув несколько часов из жизни, мы с Мироновым обреченно дрейфовали за неизменным Хайнцем, который, в противовес нам,

находился в загадочно приподнятом настроении, словно предвкушая праздник. Картина по сей день стоит перед глазами: джазовый оркестр с африканскими ритмами, ломящиеся от спиртного столы,

веселая публика, двигавшаяся в такт музыкантам. Мы с героем «Бриллиантовой руки» (помните: «Руссо туристо, облико морале») — онемели: отличие от советских до тошноты казенных партийных

съездов было разительным. Привлекла внимание парочка в центре зала, она целовалась взасос так долго, словно молодой человек и девушка решили попасть в Книгу рекордов Гиннесса в разделе

продолжительности поцелуев. Внезапно оркестр затих, на авансцену вышел немолодой мужчина в национальном тирольском костюме и, пригласив на подмостки ту самую целующуюся девушку, которой

пришлось оторваться от партнера, вручил ей книжицу. Все зааплодировали, Хайнц пояснил: «Марию-Луизию приняли в коммунистическую партию», — и веселье вспыхнуло с новой силой. Наутро, когда мы

проснулись, я спросил у своего старшего товарища: «Андрей Александрович, что это было?» — «Не знаю, Петя, — чистосердечно ответил Миронов. — Но я сильно жалею, что мы с тобой вчера не

вступили в австрийскую компартию». Венское знакомство с одним из самых знаменитых советских актеров продолжилось в Москве — Андрей Александрович любезно пригласил на спектакль в «Сатиру» —

но, увы: в августе того же, восемьдесят седьмого года Андрей Миронов в расцвете сил внезапно скончался на гастролях в Риге, всего на одиннадцать дней пережив своего друга и неизменного

партнера по сцене и съемочной площадке Анатолия Папанова. …ЖАЛЬ, ЧТО ТАКИЕ ПОРАЗИТЕЛЬНЫЕ ВСТРЕЧИ, КОТОРЫЕ ЗАВЯЗЫВАЛИСЬ ЗА СПОРТИВНЫМИ КУЛИСАМИ, СЕГОДНЯ СТАНОВЯТСЯ ВСЕ БОЛЕЕ ПРИЗРАЧНЫМИ. НО

ХОЧЕТСЯ ВЕРИТЬ, ЧТО СТАДИОННЫЕ ОГНИ СКОРО ВСПЫХНУТ С НОВОЙ СИЛОЙ, РАССЕЯВ МРАЧНУЮ АТМОСФЕРУ КОРОНАВИРУСА, А ЗНАМЕНИТЫЕ ШВЕЙЦАРСКИЕ ЧАСЫ ВНОВЬ ВКЛЮЧАТ ЧИСТОЕ ХОККЕЙНОЕ ВРЕМЯ ПОД РУКОВОДСТВОМ

РЕНЕ ФАЗЕЛЯ. И НАПОЛЕОН XXI ВЕКА ОСУЩЕСТВИТ СВОЮ МЕЧТУ.